«Коба, если верить тому, в чем сегодня пытаются обвинить советскую власть, она действовала только репрессивно. Милиция, КГБ, это все аппараты для подавления и наказания по любому поводу, угодному той власти. Я тогда не жил, кому верить?»
А я – жил. Вот короткий рассказ, это реальный случай, описанный по памяти…
Ваш
Коба
Гена совсем немолод. Ему уже за пятьдесят, вдвое старше меня. Даже больше чем вдвое. Страшно представить себя в таком возрасте. Это ведь внуки уже у человека, да четверо детей, а он все крутит баранку рядовым милиционером.
Ну, не совсем рядовым, на погонах у Гены старшинские лычки. Все равно – не офицер и никогда офицером не будет. Образование не позволяет.
- Гена, ты в каком году на службу пришел? – спрашиваю я, готовясь откусить большой шмат бутерброда с колбасой. Бутерброды Гене сооружает жена, чтоб не портил желудок пирожками в столовой. Колбаса самодельная конская, хлеб тоже пекут сами, дома.
- А вот, считай… – Гена откладывает свой бутерброд на коленку, домовито застеленную большим куском чистой портянки, только сегодня полученной на складе. – Дембельнулся в мае пятьдесят второго. Лето отгулял, неженатому – чего не гулять, дело молодое, не как я теперь.
Ехал с армии, да застрял в Калининграде под Москвой. У сослуживца тормознул, тоже татарин, родня у него оттуда. А там, хотели вместе пристроиться на «железку», на Ярославский вокзал в депо или смазчиками, вакансии тогда были. Они прописку давали, это большое дело, московская прописка если…
Гена прикладывается к бутылке молока, в три глотка допивает содержимое, утирает усы пятерней.
- Ну, в отделе кадров и говорят: «Местному работу найдем, а тебе – ходи в милицию, там погранцы нужны всегда». И тоже, мол, прописку дают, хоть и временную пока. Октябрь был, как и теперь, тогда. С тех пор, получается, и служу, тридцатый год стукнул уже.
- А чего же в Москве не остался, если так? – мне действительно интересно узнать, почему мой напарник оказался в Сибири, если начинал в столице.
- Отдельная история. – Гена открывает новую молочную бутылку, кивает мне на бутерброд, чтобы ел, да слушал. – Сперва электрички сопровождать поставили меня. До Болшево ходила рабочая электричка, там полчаса в пути и на разворот. Или на Фрязино, эта подлиннее в дороге, но набивается так же. Время еще неспокойное, война недавно прошла, много шпаны и разного темного элемента вокруг. Двенадцать часов на ногах, через сутки.
Года полтора еще в новинку ничего, а потом – язык на плече. Сталин умер, по амнистии вышли лагерные уроды, многие поперли в столицу и пригороды, черные дела творить. Ночи не проходило спокойно, то грабеж, то разбой, а то убийство и концы тебе в воду. Это ж электричка, кто чего и видел, где его найти. Да и боялись сказать, бандиты не милиция: найдут – зарежут.
- Так советская власть же вокруг! – говорю я возмущенно, снова забывая о бутерброде. – Не могли что ли давануть, небо в овчинку сделать?!
- А вот, не могли – Гена сокрушенно разводит руками, аккуратно балансируя бутылкой, чтобы не пролить. – Как тогда говорили, «либерализация системы наказания», «нужно взять новый курс на воспитание высоких идеалов социализма». Это уже Хрущев завернул, ему из Кремля видней.
А на деле, навыпускали разной недобитой тогда сволоты. У них идеалы одни, чтоб вкусно пожрать и сладко выпить. А были, кто вообще из бандеровских холуёв, эти – неисправимые по убеждению, только могила исправит. Таких, если в банде, живыми уже не взять. И сами они живых не оставляли тоже, возьмут кошелек с трешкой, да три раза ткнут ножом: «Носи, сволочь, побольше».
Одних брали мы в электричке за мелкую кражу, они в тамбуре стрельбу открыли без разговоров. Моего напарника наповал, случайного пассажира тоже. А меня – навылет в плечо и в ногу. Повезло, жизненно важное не задело. Вылечился, перевели на дальнее следование, там хоть не каждый день поножовщина была, и то хлеб.
Так и познакомился с Багирой, жена моя теперь. А тогда, ездила проводницей из Красноярска, вот и вся история тебе.
- Багира, это пантера из детской книжки Киплинга – смеюсь я.
- Само собой – соглашается Гена, важно поправляя усы. – Книжки читаем, своих детей вырастили на таких. Но это и древнее татарское имя, Киплинг нам здесь не указ.
Смеемся уже вместе. Интересно все-таки устроено в жизни – человек не может знать, что будет завтра. Даже через минуту, и то – никак не может. Меня, например, перевели в ППС из уголовного розыска. А ничего, как говорится, не предвещало. И посадили в один экипаж с Геной. А он – вообще тридцать лет, как из Москвы. И тоже, не предвещало. А могло и вовсе убить, не сидели бы сейчас за бутербродами.
А где я сам буду через тридцать? Никто ведь этого не знает. В целом, конечно, понятно. Тогда уже будет коммунизм. Но это, для всех вместе. А что будет с каждым в отдельности, заранее неизвестно. Две тысячи одиннадцатый год, даже подумать страшно. Там, наверное, и милиции давно уже не станет. Зачем милиция при коммунизме?
Нужно подумать об этом как-нибудь на досуге. Хотя, и так все, в общем-то, ясно. Зачем люди совершают преступления? В основном, из-за денег. А при коммунизме деньги не обязательны. Значит, нет и почвы для преступлений. Если только, из личной неприязни и еще маньяки там всякие. Но этими уже займутся врачи, медицина к тому времени тоже шагнет за пределы возможного.
Пищит радиостанция, дежурный запрашивает на связь наш экипаж.
- На связи.
- Улица Коммунистическая, дом 32, соседи позвонили. Там напротив, в двухэтажном бараке семейный скандал, спать мешают. Давайте, разберитесь, потом доложите.
Да, вот еще забыл – семейные скандалы! Останутся они при коммунизме, или нет?
Тянусь к тумблеру синего маячка-мигалки. Гена останавливает мою руку:
- Это еще зачем?
- Ну, как… на вызов же все-таки едем.
- Ты еще сирену и «матюгальник» включи. Ночь, люди вокруг спят. И вообще, не привыкай по любому поводу выпячивать особое положение. Милиция не для того, чтоб всех распугать.
***
Гена останавливает машину загодя, не доезжая до нужного нам барака. Показывает, что выйти надо тихо, не хлопая дверями. На улице придерживает меня за полу шинели, говорит шепотом:
- Учись, тут места такие. Кача, частный сектор, каждый второй судимый, если не чаще. Вышел – оглядись, прислушайся, оцени обстановку. Лучше потерять минуту, да голову потом для дела сохранить.
- Семейный скандал же…
- Это мы со слов пока знаем. А кто звонил, непонятно тоже.
Во дворе на скамейке хлюпает носом скрюченная женская фигурка. Гена коротко включает фонарь, спрашивает негромко:
- Опять концерт по заявкам? Сильно досталось? Что за повод сегодня?
- Си-и-ильно… – всхлипывают со скамейки – но так, не очень. Два раза в табло приложил, да пинка с ноги зарядил после. У него ружье там…
***
В квартире две комнаты. Первая проходная, дверь во вторую закрыта. Дверь на вид мощная, с налета не вышибить. Достаю пистолет, готовлюсь к штурму. Гена опять придерживает меня за шинель, показывает встать сзади. Дважды коротко стучит в косяк, говорит громко, чтоб слышно затворнику:
- Петро, на связь, Гена Абашев пришел. Старшина из милиции, ты меня знаешь.
За дверью сначала тишина, потом глухо звучит ответ:
- Вызвала-таки? Вот я сейчас всех и ее саму – к Бениной маме на Луну налажу!
- А когда патроны кончатся, сам на Луну поедешь? Или попросишь, чтобы Беня новых тебе прислал? – интересуется с усмешкой Гена.
- Не зли меня, начальник! – говорят из-за двери. – Я гадом стану, а живым не сдамся теперь!
- Ты в театре был? – спрашивает Гена вдруг.
- Причем здесь театр, начальник? – голос человека за дверью звучит озадаченно. – Не был я в твоем театре, за других не отвечаю, не вешай.
- А там тоже на сцене кричат: «Живьем не сдамся, не возьмете!» А потом выходят к зрителям за цветами. Так и тут: можно штраф на десятку поднять, а можно – десять лет кичи на «строгаче».
- Десятка – тоже деньги… – говорят из-за двери, подумав. – Два пузыря водки, да закусить.
- Вот и вылезай, обсудим попойку, а не поминки.
- А не обманешь? – голос за дверью готов поверить.
- Ты ж меня знаешь, я слово держу. У кого хошь спроси, тебе каждый скажет.
Скрипит засов, дверь осторожно открывается. Появляется невысокий мужичок непонятного возраста, в майке и тренировочных трикотажных шароварах с пузырями на коленях. В руках переломленное ружье-двустволка, чтоб видно было пустые стволы.
- У меня и патронов там нет – миролюбиво говорит он – да и вообще нет, весной еще за пузырь продал. Поменял, в смысле. С Пашкой-шкетом менялись, можешь даже спросить.
Гена забирает ружье, деловито осматривает стволы на просвет:
- И спрашивать не буду, у тебя здесь грязи, только пауки не завелись. И ржавое уже, разве не насквозь. Из такого бахнуть, – порвет и глаза выбьет. Ты, Петро, металл перестал уважать. Ты ж токарь был, каких поискать. А теперь – руки из задницы, только огурцы из банки доставать.
- А ты меня на совесть не бери! – вскидывается Петро, немедленно озлобляясь. – Все вы лезете учить, будто сами на иконе писаны с крестом!
- Совесть твоя вот – Гена тычет пальцем в стол, уставленный пустыми бутылками и грязной посудой. – И там, на скамейке у подъезда воет, завтра синяки замазывать будет на работу. И другие здесь ни при чем. Твоих рук дело, умей заслуги признать.
- Может, горе у меня – съезжает на попятный Петро. – Я, может, и пью, потому что – вот так.
- Ты пьешь, потому что – мудак, – в рифму говорит Гена. – Все виноваты, один ты – крайний. А был, скажем так, в первых рядах. А теперь, в хвосте и готовишься в канаву. Да и хрен с тобой, подыхай, народ за уши тянуть не будет.
- Да сам знаю… – Петро угрюмо глядит в угол. – Чо делать-то, если – вот так?
- Взять себя за шкворняк и выдернуть обратно в люди – Гена показывает жестом, как это сделать. – Пока есть силы, надо своими ногами ходить. А нет, – отнесут и закопают. И хорошего после не скажут.
- Я подумаю… – тянет Петро неуверенно.
- Ты подумай, если еще человек. – Гена решительно разворачивается к двери, заканчивает через плечо – ружье я твое заберу, в реку брошу. Потом скажешь участковому, потерял. Заплатишь штраф, заслужил. А за сегодня – даже штрафа тебе не будет. Будем считать, упорол последний косяк. Дальше, черная дыра и свист ветра над крестом в пустом поле.
***
В машине спрашиваю у Гены:
- А так вообще можно?
- А хрен его знает, как тут можно – Гена открывает новую бутылку молока, пьет из горлышка до половины залпом. – От человека зависит, как можно тут. Не ангелы, белых крыльев за спиной ни у кого нет. Работаешь с людьми, так умей с ними работать, искать общий язык. Можно напролом, и стрелять. Сила солому гнет, факт. Да не все солома вокруг и закон – не тупая железяка в руке.
Гена берет трубку радиостанции, вызывает дежурного, докладывает:
- Коммунистическая улица – на месте.
- Ясно, принял – сонно реагирует дежурный.
Это «на месте» означает, что инцидент исчерпан, разобрались на месте, заявления не будет, ограничились воспитательной беседой.
Сидим в машине, доедаем бутерброды. Два часа ночи, время семейных скандалов прошло. Теперь до четырех будет спокойно, это уже из собственного опыта. Под утро обычно лезут грабить магазины, надеются на крепкий сон сторожей и милиционеров.
Гена шуршит транзисторным приемником, ловит «Маяк» из Москвы. Радио бархатным голосом говорит:
- А сейчас, прослушайте лирическую песню Владимира Шаинского «Белые крылья».
Слушаем, едим бутерброды. Вкусные бутерброды у Гены. И сам он, занятный такой человек. Офицером никогда не будет, но многие вещи понимает не хуже. А посади в машину нашего замполита, он бы полез там стрелять. Думаю, полез бы, с криками про социалистическую законность и принципы неотвратимости наказания.
Вот и не понять, какой дорогой ближе теперь к коммунизму.
- Это Ободзинский поёт – говорит Гена, запив бутерброд молоком. – Он к нам сюда приезжал в 67-м, с женой ходили, до сих пор вспоминает. Да у нас и пластинка его есть, берет за душу, если включить. Видишь, как завернул: «Белые крылья – полет неземной…»
Я, когда работать пришел, в милиции машины черной краской покрашены были. Еще называли «черный воронок», сам знаешь. Капот, крылья, кузов – все черное напрочь. Другой раз задумаешься – дело делаешь хорошее, а крылья – черного цвета тебе.
Теперь вот, в желтое стали красить. Желтые крылья – уже не черные хотя бы. Народ милицию бояться не должен. Это он полицию пускай боится, как там, у буржуев. А в милицию он должен верить.
Смеюсь, запеваю: «Желтые крылья, желтые крылья, желтые крылья и синий капо-о-от…»
Гена тоже смеется, пытается подпеть, спрашивает:
- А дальше как, если прикинуть?
- И матюгальник на крыше высо-о-окой, плюс еще рация что-то орёт…
А я – жил. Вот короткий рассказ, это реальный случай, описанный по памяти…
Ваш
КобаГена совсем немолод. Ему уже за пятьдесят, вдвое старше меня. Даже больше чем вдвое. Страшно представить себя в таком возрасте. Это ведь внуки уже у человека, да четверо детей, а он все крутит баранку рядовым милиционером.
Ну, не совсем рядовым, на погонах у Гены старшинские лычки. Все равно – не офицер и никогда офицером не будет. Образование не позволяет.
- Гена, ты в каком году на службу пришел? – спрашиваю я, готовясь откусить большой шмат бутерброда с колбасой. Бутерброды Гене сооружает жена, чтоб не портил желудок пирожками в столовой. Колбаса самодельная конская, хлеб тоже пекут сами, дома.
- А вот, считай… – Гена откладывает свой бутерброд на коленку, домовито застеленную большим куском чистой портянки, только сегодня полученной на складе. – Дембельнулся в мае пятьдесят второго. Лето отгулял, неженатому – чего не гулять, дело молодое, не как я теперь.
Ехал с армии, да застрял в Калининграде под Москвой. У сослуживца тормознул, тоже татарин, родня у него оттуда. А там, хотели вместе пристроиться на «железку», на Ярославский вокзал в депо или смазчиками, вакансии тогда были. Они прописку давали, это большое дело, московская прописка если…
Гена прикладывается к бутылке молока, в три глотка допивает содержимое, утирает усы пятерней.
- Ну, в отделе кадров и говорят: «Местному работу найдем, а тебе – ходи в милицию, там погранцы нужны всегда». И тоже, мол, прописку дают, хоть и временную пока. Октябрь был, как и теперь, тогда. С тех пор, получается, и служу, тридцатый год стукнул уже.
- А чего же в Москве не остался, если так? – мне действительно интересно узнать, почему мой напарник оказался в Сибири, если начинал в столице.
- Отдельная история. – Гена открывает новую молочную бутылку, кивает мне на бутерброд, чтобы ел, да слушал. – Сперва электрички сопровождать поставили меня. До Болшево ходила рабочая электричка, там полчаса в пути и на разворот. Или на Фрязино, эта подлиннее в дороге, но набивается так же. Время еще неспокойное, война недавно прошла, много шпаны и разного темного элемента вокруг. Двенадцать часов на ногах, через сутки.
Года полтора еще в новинку ничего, а потом – язык на плече. Сталин умер, по амнистии вышли лагерные уроды, многие поперли в столицу и пригороды, черные дела творить. Ночи не проходило спокойно, то грабеж, то разбой, а то убийство и концы тебе в воду. Это ж электричка, кто чего и видел, где его найти. Да и боялись сказать, бандиты не милиция: найдут – зарежут.
- Так советская власть же вокруг! – говорю я возмущенно, снова забывая о бутерброде. – Не могли что ли давануть, небо в овчинку сделать?!
- А вот, не могли – Гена сокрушенно разводит руками, аккуратно балансируя бутылкой, чтобы не пролить. – Как тогда говорили, «либерализация системы наказания», «нужно взять новый курс на воспитание высоких идеалов социализма». Это уже Хрущев завернул, ему из Кремля видней.
А на деле, навыпускали разной недобитой тогда сволоты. У них идеалы одни, чтоб вкусно пожрать и сладко выпить. А были, кто вообще из бандеровских холуёв, эти – неисправимые по убеждению, только могила исправит. Таких, если в банде, живыми уже не взять. И сами они живых не оставляли тоже, возьмут кошелек с трешкой, да три раза ткнут ножом: «Носи, сволочь, побольше».
Одних брали мы в электричке за мелкую кражу, они в тамбуре стрельбу открыли без разговоров. Моего напарника наповал, случайного пассажира тоже. А меня – навылет в плечо и в ногу. Повезло, жизненно важное не задело. Вылечился, перевели на дальнее следование, там хоть не каждый день поножовщина была, и то хлеб.
Так и познакомился с Багирой, жена моя теперь. А тогда, ездила проводницей из Красноярска, вот и вся история тебе.
- Багира, это пантера из детской книжки Киплинга – смеюсь я.
- Само собой – соглашается Гена, важно поправляя усы. – Книжки читаем, своих детей вырастили на таких. Но это и древнее татарское имя, Киплинг нам здесь не указ.
Смеемся уже вместе. Интересно все-таки устроено в жизни – человек не может знать, что будет завтра. Даже через минуту, и то – никак не может. Меня, например, перевели в ППС из уголовного розыска. А ничего, как говорится, не предвещало. И посадили в один экипаж с Геной. А он – вообще тридцать лет, как из Москвы. И тоже, не предвещало. А могло и вовсе убить, не сидели бы сейчас за бутербродами.
А где я сам буду через тридцать? Никто ведь этого не знает. В целом, конечно, понятно. Тогда уже будет коммунизм. Но это, для всех вместе. А что будет с каждым в отдельности, заранее неизвестно. Две тысячи одиннадцатый год, даже подумать страшно. Там, наверное, и милиции давно уже не станет. Зачем милиция при коммунизме?
Нужно подумать об этом как-нибудь на досуге. Хотя, и так все, в общем-то, ясно. Зачем люди совершают преступления? В основном, из-за денег. А при коммунизме деньги не обязательны. Значит, нет и почвы для преступлений. Если только, из личной неприязни и еще маньяки там всякие. Но этими уже займутся врачи, медицина к тому времени тоже шагнет за пределы возможного.
Пищит радиостанция, дежурный запрашивает на связь наш экипаж.
- На связи.
- Улица Коммунистическая, дом 32, соседи позвонили. Там напротив, в двухэтажном бараке семейный скандал, спать мешают. Давайте, разберитесь, потом доложите.
Да, вот еще забыл – семейные скандалы! Останутся они при коммунизме, или нет?
Тянусь к тумблеру синего маячка-мигалки. Гена останавливает мою руку:
- Это еще зачем?
- Ну, как… на вызов же все-таки едем.
- Ты еще сирену и «матюгальник» включи. Ночь, люди вокруг спят. И вообще, не привыкай по любому поводу выпячивать особое положение. Милиция не для того, чтоб всех распугать.
***
Гена останавливает машину загодя, не доезжая до нужного нам барака. Показывает, что выйти надо тихо, не хлопая дверями. На улице придерживает меня за полу шинели, говорит шепотом:
- Учись, тут места такие. Кача, частный сектор, каждый второй судимый, если не чаще. Вышел – оглядись, прислушайся, оцени обстановку. Лучше потерять минуту, да голову потом для дела сохранить.
- Семейный скандал же…
- Это мы со слов пока знаем. А кто звонил, непонятно тоже.
Во дворе на скамейке хлюпает носом скрюченная женская фигурка. Гена коротко включает фонарь, спрашивает негромко:
- Опять концерт по заявкам? Сильно досталось? Что за повод сегодня?
- Си-и-ильно… – всхлипывают со скамейки – но так, не очень. Два раза в табло приложил, да пинка с ноги зарядил после. У него ружье там…
***
В квартире две комнаты. Первая проходная, дверь во вторую закрыта. Дверь на вид мощная, с налета не вышибить. Достаю пистолет, готовлюсь к штурму. Гена опять придерживает меня за шинель, показывает встать сзади. Дважды коротко стучит в косяк, говорит громко, чтоб слышно затворнику:
- Петро, на связь, Гена Абашев пришел. Старшина из милиции, ты меня знаешь.
За дверью сначала тишина, потом глухо звучит ответ:
- Вызвала-таки? Вот я сейчас всех и ее саму – к Бениной маме на Луну налажу!
- А когда патроны кончатся, сам на Луну поедешь? Или попросишь, чтобы Беня новых тебе прислал? – интересуется с усмешкой Гена.
- Не зли меня, начальник! – говорят из-за двери. – Я гадом стану, а живым не сдамся теперь!
- Ты в театре был? – спрашивает Гена вдруг.
- Причем здесь театр, начальник? – голос человека за дверью звучит озадаченно. – Не был я в твоем театре, за других не отвечаю, не вешай.
- А там тоже на сцене кричат: «Живьем не сдамся, не возьмете!» А потом выходят к зрителям за цветами. Так и тут: можно штраф на десятку поднять, а можно – десять лет кичи на «строгаче».
- Десятка – тоже деньги… – говорят из-за двери, подумав. – Два пузыря водки, да закусить.
- Вот и вылезай, обсудим попойку, а не поминки.
- А не обманешь? – голос за дверью готов поверить.
- Ты ж меня знаешь, я слово держу. У кого хошь спроси, тебе каждый скажет.
Скрипит засов, дверь осторожно открывается. Появляется невысокий мужичок непонятного возраста, в майке и тренировочных трикотажных шароварах с пузырями на коленях. В руках переломленное ружье-двустволка, чтоб видно было пустые стволы.
- У меня и патронов там нет – миролюбиво говорит он – да и вообще нет, весной еще за пузырь продал. Поменял, в смысле. С Пашкой-шкетом менялись, можешь даже спросить.
Гена забирает ружье, деловито осматривает стволы на просвет:
- И спрашивать не буду, у тебя здесь грязи, только пауки не завелись. И ржавое уже, разве не насквозь. Из такого бахнуть, – порвет и глаза выбьет. Ты, Петро, металл перестал уважать. Ты ж токарь был, каких поискать. А теперь – руки из задницы, только огурцы из банки доставать.
- А ты меня на совесть не бери! – вскидывается Петро, немедленно озлобляясь. – Все вы лезете учить, будто сами на иконе писаны с крестом!
- Совесть твоя вот – Гена тычет пальцем в стол, уставленный пустыми бутылками и грязной посудой. – И там, на скамейке у подъезда воет, завтра синяки замазывать будет на работу. И другие здесь ни при чем. Твоих рук дело, умей заслуги признать.
- Может, горе у меня – съезжает на попятный Петро. – Я, может, и пью, потому что – вот так.
- Ты пьешь, потому что – мудак, – в рифму говорит Гена. – Все виноваты, один ты – крайний. А был, скажем так, в первых рядах. А теперь, в хвосте и готовишься в канаву. Да и хрен с тобой, подыхай, народ за уши тянуть не будет.
- Да сам знаю… – Петро угрюмо глядит в угол. – Чо делать-то, если – вот так?
- Взять себя за шкворняк и выдернуть обратно в люди – Гена показывает жестом, как это сделать. – Пока есть силы, надо своими ногами ходить. А нет, – отнесут и закопают. И хорошего после не скажут.
- Я подумаю… – тянет Петро неуверенно.
- Ты подумай, если еще человек. – Гена решительно разворачивается к двери, заканчивает через плечо – ружье я твое заберу, в реку брошу. Потом скажешь участковому, потерял. Заплатишь штраф, заслужил. А за сегодня – даже штрафа тебе не будет. Будем считать, упорол последний косяк. Дальше, черная дыра и свист ветра над крестом в пустом поле.
***
В машине спрашиваю у Гены:
- А так вообще можно?
- А хрен его знает, как тут можно – Гена открывает новую бутылку молока, пьет из горлышка до половины залпом. – От человека зависит, как можно тут. Не ангелы, белых крыльев за спиной ни у кого нет. Работаешь с людьми, так умей с ними работать, искать общий язык. Можно напролом, и стрелять. Сила солому гнет, факт. Да не все солома вокруг и закон – не тупая железяка в руке.
Гена берет трубку радиостанции, вызывает дежурного, докладывает:
- Коммунистическая улица – на месте.
- Ясно, принял – сонно реагирует дежурный.
Это «на месте» означает, что инцидент исчерпан, разобрались на месте, заявления не будет, ограничились воспитательной беседой.
Сидим в машине, доедаем бутерброды. Два часа ночи, время семейных скандалов прошло. Теперь до четырех будет спокойно, это уже из собственного опыта. Под утро обычно лезут грабить магазины, надеются на крепкий сон сторожей и милиционеров.
Гена шуршит транзисторным приемником, ловит «Маяк» из Москвы. Радио бархатным голосом говорит:
- А сейчас, прослушайте лирическую песню Владимира Шаинского «Белые крылья».
Слушаем, едим бутерброды. Вкусные бутерброды у Гены. И сам он, занятный такой человек. Офицером никогда не будет, но многие вещи понимает не хуже. А посади в машину нашего замполита, он бы полез там стрелять. Думаю, полез бы, с криками про социалистическую законность и принципы неотвратимости наказания.
Вот и не понять, какой дорогой ближе теперь к коммунизму.
- Это Ободзинский поёт – говорит Гена, запив бутерброд молоком. – Он к нам сюда приезжал в 67-м, с женой ходили, до сих пор вспоминает. Да у нас и пластинка его есть, берет за душу, если включить. Видишь, как завернул: «Белые крылья – полет неземной…»
Я, когда работать пришел, в милиции машины черной краской покрашены были. Еще называли «черный воронок», сам знаешь. Капот, крылья, кузов – все черное напрочь. Другой раз задумаешься – дело делаешь хорошее, а крылья – черного цвета тебе.
Теперь вот, в желтое стали красить. Желтые крылья – уже не черные хотя бы. Народ милицию бояться не должен. Это он полицию пускай боится, как там, у буржуев. А в милицию он должен верить.
Смеюсь, запеваю: «Желтые крылья, желтые крылья, желтые крылья и синий капо-о-от…»
Гена тоже смеется, пытается подпеть, спрашивает:
- А дальше как, если прикинуть?
- И матюгальник на крыше высо-о-окой, плюс еще рация что-то орёт…
Journal information